ВЕРА

Вадим СКВОРЦОВ

Фоминична задумчиво брела по пыльной улице, обильно отмеченной коровьими лепёшками после того, как прогнали на утренней зорьке шумливое, мычащее и блеющее на все лады колхозное стадо. То и дело вскидывая к глазам тёмную натруженную ладонь, дородная баба лет сорока в светлой косынке узелком вперёд, недовольно косилась на злое июльское солнце, щурясь и поджимая тонкие губы, будто высматривала что-то вдалеке. Но улица была пуста, и только ближе к порыжевшему в утренних лучах сосновому бору, резво скакал мимо старого кладбища неведомый всадник, оставляя за собой густой пыльный шлейф.
“Степан чё ли куда подался…” — недобро подумала Фоминична на молодого колхозного бригадира, с полгода как вернувшегося с фронта после тяжёлого ранения. “Ишь, несётся, как ошпаренный! А чё, оно ить не своё, колхозное…”
Во дворе покосившегося от времени бревенчатого домишки юркая, недавно овдовевшая доярка Стешка сноровисто развешивала бельё. Фоминична подошла к городьбе, поздоровалась и, как бы между прочим, спросила, указывая в сторону кладбища:
— Кого эт ни свет ни заря чёрт понёс? Поди Степан опять коня не жалет?
— А тебе токо б поворчать, – раздражённо ответила Стешка. — Поди не от добра торопится человек. Не нашенский это, к Верке приезжал чегой-то. Ты б зашла к ей, а то с самого утре носу на двор не показыват.
Фоминична с тревогой посмотрела на ладный, свежесрубленный Верин дом и решительно заторопилась:
— Пойду, загляну… Може и правда чё…
Молодая солдатка Вера, проводив на фронт мужа, шустрого и видного собой бригадира лесозаготовителей Демьяна, осталась с двумя малолетними сыновьями – старшим Володей и трёхлетним Витей. Перед самой войной Демьян срубил крепкий просторный дом, и вся деревня гуляла у них на новоселье. Каждый нёс с собой – кто закуску, кто выпивку. Хорошо погуляли, по-доброму, будто знали, что скоро будет не до веселья. До самых петухов заливисто сыпала гармоника, мелодично наяривала балалайка, кряхтели половицы под дробным переплясом. И-эх, мать честная, жить бы да жить…
Пришла война, деревня опустела. Взвалили бабоньки на себя и всю мужицкую работу: и лес пилили, и сено косили, и стадо колхозное пасли… Но не роптали, и всякое дело исполняли на совесть. А на второй месяц принёс почтальон первую похоронку, следом и другую. И пошло горе гулять по дворам без разбору. А к кому-то и не раз наведывалось, встречаемое пронзительными бабьими причитаниями. Но не смущалось горе, и приходило вновь и вновь.
Фоминична осторожно приоткрыла калитку, отмечая цепким взглядом чистоту и порядок во дворе Вериного дома: дрова сложены в аккуратную поленницу, смородиновые кусты с начинающими коричневеть крупными ягодами заботливо подвязаны, деревянный настил от калитки к дому чисто выметен, у коровы в стайке всё ладно. Привычная с раннего детства ко всякому труду, Вера блюла дом так, что дай Бог каждой. Жадная до работы, ни минуточки не посидит на месте, всегда найдёт себе какое-нибудь занятие: то квашню на хлеб надо завести, то полы поскоблить, бельё постирать да одёжку мальчишкам починить… И так каждый Божий день. Так это только по дому. А ещё ждала работа и на колхозном поле, и на лесозаготовках. И откуда только силы брались… Привлекательная лицом и фигурой, обладала Вера прямо-таки мужицкой силой в руках. Взвалит, бывало, на плечо мешок картошки, сыновей прихватит под мышку и айда вброд через речку прямёхонько на сенокос. Бабы, глядя на неё, улыбались и одобрительно покачивали головами.
Громыхнув по неосторожности в сенцах пустым ведром, Фоминична прошипела: “Ах, язви тя…”, и без стука вошла в избу. Глядя на испуганные мальчишечьи лица, на их маленькие ручонки, крепко сжимавшие игрушечные сабли, тихо спросила:
— Мать-то иде?
— Мамка в подполье, воет, – звенящим голоском ответил старший.
“Так я и знала…” — похолодела Фоминична, и вновь спросила: — И чё ж она воить-то?..
— Папку на войне Гитлер убил! Мамка в голбец залезла, чтобы нас не напужать, — по-взрослому объяснил Володька.
Подбородок Фоминичны мелко задрожал, она хотела было заголосить, но осекшись, прислушалась. Из подполья доносились приглушённые Верины причитания. Приоткрыв творило, она слёзно протянула:
— Веронька, рыбонька ты моя, пошто в голбец-то залезла? Вылазь, соколёна, парнишки напужаются…
Причитания смолкли, и, немного погодя, в просвете показалось почерневшее от горя Верино лицо. Кинув на незваную гостью отрешённый взгляд, она твёрдым голосом попросила:
— Уйди, Фоминишна… Христом Богом прошу… Нехорошо мне… Уйди..

х х х
С того чёрного дня всё пошло в Вериной жизни по-другому, потекла жизнь невесть куда. Всё переплелось — и прошлое, и настоящее. Во сне приходил Демьян, спрашивал: как там дома, всё ли ладно, помнит ли о нём голубка его ненаглядная, обещал скорую встречу, шепча на ухо ласковые слова, как в ту, последнюю ночь… А потом растворялся в предрассветных сумерках, не сказав на прощание ни словечка, будто и не было его здесь вовсе. Изводила себя Вера зыбкими надеждами, верила, что всякое на войне случается… А может, и жив Демьян, и раненый уберёгся в какой-нибудь крестьянской избе там, в далёкой Украине, и теперь может мечется в забытьи, зовёт к себе её и сыновей… И чья-то заботливая рука прикладывает мокрое полотенце к его пылающему лбу, что-то ласково приговаривая… А потом вдруг видится Вере, что будто это она сама сидит у изголовья мужа, и силой горячей своей любви исцеляет его страшные раны. И вот уже Демьян приходит в себя, улыбаясь своей открытой улыбкой, гладит Веру по волнистым распущенным волосам… И скоро вернутся они домой, пройдут пыльной степной дорогой к родной деревне под щемяще знакомую песню жаворонка. А на крылечке дома встретят их сыновья, салютуя своими игрушечными сабельками…
Миновал год. Снова злое июльское солнце пропекало дни невыносимым зноем, что даже кузнечики в степи, казалось, стрекотали громче обычного, словно просили пощады. Иногда из гущи сахарных облаков налетала гроза, расплываясь над землёй своим тучным чёрно-фиолетовым брюхом, и со злобным остервенением начинала протыкать земную твердь огненными кинжалами, низко наклоняла деревья и кусты резкими ветряными порывами, добиваясь полной покорности. А непокорных ломала так, что до деревни иной раз доносился из бора жуткий треск поверженных сосен, будто шёл там настоящий бой. Всю ночь потом оплакивал дождь невинные жертвы жестокого своеволия стихии. К утру становилось свежо, степь парила под ласковым взглядом до времени присмиревшего солнца. Жизнь продолжалась.
В тот день измученное бесконечным ожиданием Верино сердце нестерпимо заныло от недоброго предчувствия. Чуть свет подоила она корову, задала корм курам, и не находила себе места. На лежанке сладко посапывали мальчишки, накрытые лоскутным одеялом. Вера подошла к иконе Богородицы с мерцавшим подле неё огоньком лампадки, перекрестилась и зашептала молитву: ” … благословен плод чрева твоего, яко Спаса родила еси душ наших…”, но тревога не отпускала.
Ближе к вечеру заскрипела калитка. Вера вздрогнула, заметив из окна незнакомого усатого солдата в рыжей гимнастёрке с шинельной скаткой через плечо. Прихрамывая, он подходил к дому. Когда неожиданный гость появился в дверях, Вера готова была вскрикнуть от страха, словно не было той похоронки, а принесли её только сейчас…
— Вера Авдеевна здесь проживает? — спросил солдат, поздоровавшись.
— Да, здесь… дрожащим голосом ответила Вера. — А вы кто будете?
Солдат, помедлив под пристальным Вериным взглядом, снял с плеча вещмешок, обтёр пилоткой искрящийся бисеринками пота лоб, улыбнулся, заметив с любопытством глазевших на него мальчишек, и глухо кашлянув, ответил: — А мы с мужем вашим, Демьяном Михайлычем, воевали вместе… Как грится, одной шинелкой укрываться приходилось. — И вновь улыбнувшись, добавил: — Меня Василием зовут… Алексеичем…
Вера, не отрывая от гостя пылающего взгляда, невольно отступила назад и хрипло выдавила из себя: — Он… жив?.. — И столько мольбы было в её глазах, столько боли и невыносимой усталости от каждодневных ожиданий чуда, которыми жила она все эти дни, как получила похоронку. Может, вот сейчас это чудо и случится! Ну, что же ты, солдатик, — кричали её глаза, — скажи скорее: жив ли мой Демьянушка?! Ну же, говори, чего тебе стоит осчастливить меня одним только словом!…
С улицы послышались звуки возвращающегося с пастбища стада. У самой речки вспыхнул оранжевым закатным светом молодой березняк. День угасал.
Солдат, виновато упёршись взглядом в половицу, помотал головой: — Погиб он, Демьян… Сам видел… и хоронил… сам… Там много наших погибло… — И Василий стал рассказывать про тот бой, когда февральским морозным утром немецкие танки, прорвав оборону их стрелковой роты у большого хутора, методично вдавливали в мёрзлую землю оборонительные позиции красноармейцев. Атаку удалось отбить, но в живых почти никого не осталось. Как погиб Демьян, Василий не видел, и лишь по завершению боя, нагибаясь за винтовкой, которую намертво сжимал погибший боец, узнал в нём своего фронтового товарища. Он рассказал только часть горькой правды, упуская многие страшные подробности, — боялся, что истерзанное горем вдовье сердце может не выдержать всей правды того кровавого дня, где в гуще снарядных разрывов, автоматных и пулемётных очередей возносились к небесам молодые души защитников Родины. Подавляющему большинству бойцов из всего личного состава роты не было и двадцати пяти. Рассказал Василий, как рыли они в промёрзшей земле — те, кому повезло выжить, — сапёрными лопатками братскую могилу, как раненый политрук, страшно матерясь, торопил их, хоть и видел — люди на пределе. Но утаил солдат и одну нехорошую мысль, что ядовитой змеёй вползла тогда в его ошалевшую от присутствия близкой смерти голову, когда окоченевшие руки уже не чувствовали черенка лопатки: зачем, зачем всё это, им же всё равно теперь… Потом бы похоронили… Надо самим выживать… Немцы вот-вот по-новой полезут…
А Вера всё силилась вытянуть из гостя хоть какие-то подробности о муже: как он выглядел, как был ранен, не мучился ли перед смертью… И Василий, будто во сне, что-то врал, выдумывал какие-то детали боя, называл фамилии бойцов и командиров, но рассказать всё так, как было на самом деле, оказался не в силах… Теперь , комиссованный после тяжёлого ранения, добирался он домой, в Приморье, и заехал сюда только потому, что они с Демьяном поклялись друг другу: кто из них останется в живых, тот обязательно навестит семью погибшего.
Вера не замечала, как по лицу катились слёзы, а пальцы нервно перебирали пуговицы лёгкой её кофточки. Значит, теперь всё, кончились надежды, и когда Демьян снова придёт к ней во сне, она ни в чём не упрекнёт его, а лишь только попросит: отпусти меня… устала я… И новая жизнь, не минуя неизбежных печалей, всё же зазвенит бодрым серебряным ручейком и вновь устремится от одной маленькой радости к другой. А светлый образ мужа до конца земных дней будет напоминать ей о радостном времени, когда она была по-настоящему счастлива. Но воспоминания теперь уже никогда не принесут желаемого покоя, и будут приходить к Вере щемящей сердце песней:
“Сронила колечко со правой руки,
Забилось сердечко о милом дружке…”
За речкой мерцали последние закатные всполохи. Тугие облака переоделись в серое, чтобы на завтра превратиться в тучи и утолить жажду обессилевших от июльского пекла деревенских огородов. Вся округа наполнилась звуками приближающейся ночи.
— Ой, да чё же это мы в дверях-то… — спохватилась Вера. — Вы проходите в избу… Да не разувайтесь, я завтре полы скоблить собралась…
Мальчишки по-прежнему с интересом разглядывали гостя: его сутуловатую фигуру, большие руки с узловатыми пальцами , прокуренные усы, потную гимнастёрку.
— Дяденька, а у вас медали есть? — насмелившись, спросил Володька.
Василий с улыбкой погладил его по голове, шутливо потрепал за нос Витьку, потом достал из вещмешка два крупных куска комкового сахару, дал ребятам.
— Медали-то? — переспросил он, задумчиво глядя в окно. — Есть, сынок, медали. Там они, в мешке. Потом покажу.
— Нет, — запротестовал Володька, услышав, как чужой дядька назвал его сынком, — я папкин сынок! Вырасту, Гитлера застрелю!
— Вот даже как?! — удивлённо вскинул брови Василий. — Ну, это ты правильно решил. А оружие-то у тебя есть? — Володька немного смешался от неожиданного вопроса, но тут же громко выпалил: — Покамись нет. Оружие в бою добуду! Дядя Степан сказал: у кого нету оружия, тот в бою добывает.
— Правильно сказал твой дядя Степан, — засмеялся Василий.
За стол сели уже затемно. Хозяйка наварила картошки, достала из погреба солонины, выставила зелёную “поллитру”, давненько припасённую для всякого случая. Василий, остограмившись и от души закусив, живо интересовался деревенскими делами, зло заиграл желваками, слушая о тяжёлом вдовьем житье-бытье и про то, как зимой на лесозаготовках придавило огромным листвяком всеобщую любимицу и хохотушку куму Анну. Пока Вера укладывала ребятишек спать, он вышел покурить. Земля ещё дышала дневным жаром, а небо, украшенное переливчатой звёздной россыпью, казалось, опустилось до самых крыш деревенских изб. Из палисадника доносился волнующий запах фиалок. Где-то вдалеке надрывно брехали собаки. И так хорошо, как никогда, по-домашнему уютно стало на душе у Василия, что он чему-то радостно улыбнулся, и наскоро освежив лицо из дождевой кадушки, вернулся в дом, где хозяйка уже успела подновить стол. Достал из вещмешка помятую фляжку со спиртом, хотел подлить Вере, но она с улыбкой решительно отказалась, а гостя ободрила: — А вы пейте, Василий Алексеич! Мне-то утре рано корову доить, да по хозяйству управляться.
Он смотрел на неё долгим захмелевшим взглядом, отмечая про себя, что судьба, видно, решила отблагодарить его за все тяготы и лишения фронтовой жизни, устроив приятную встречу с такой видной и домовитой женщиной, как Вера. Для него, тридцатилетнего холостяка она показалась настоящей находкой. А Вера не переставала расспрашивать его о муже, о тех краях, где шла война. И он вновь рассказывал, безобидно кое-что привирая для пущего эффекта.
Заметив на стене фотографию, где с серьёзным лицом, в блестящих хромовых сапогах картинно восседал на лакированном венском стуле Демьян, а рядом с ним в белом полушалке стояла, чуть улыбаясь, красивая Вера, Василий зачем-то спросил, перейдя на “ты”:
— Мужа-то часто вспоминаешь?
Вера, опустив глаза, потеребила кромку скатерти. Потом посмотрела на фотографию и чуть слышно ответила: — Всегда…
Он налил себе из фляжки, выпил, поморщился, не закусывая, и снова, пристально глядя на Веру, заговорил:
— Это правильно, конешно. Но с другой стороны, сама посуди: тебе детей поднимать надо? Надо. Ты молодая… А одной-то ой как трудно, без мужика-то… Подумай о себе! Жизнь всё одно берёт своё… Мы когда после того боя наших хоронили, прежде осмотрели каждого убитого… Документы там и всё такое, что может пригодиться… Я к Демьяну подошёл, вижу — рукавицы на нём новые, коричневые такие с указательным пальцем для стрельбы. Снял я их с него… У меня-то не было своих… Примёрзли, заразы, к руке, еле вызволил. Ему-то они ни к чему, а мне ещё воевать… А в кармане сахар был… Он же не курил, так мы, кто курящий, у него махру на сахар всегда выменивали… Вишь, как получается, они, значит, мёртвые лежат-полёживают, а мы, кто живой остался, о жизни думаем, значит… Вот и тебе надо задуматься… — Он положил свою большую ладонь с несмываемой чернотой и круглыми, как пятаки, ногтями поверх её маленькой, но крепкой руки и протяжно, невольно гримасничая, зевнул в потолок. Стало тихо, лишь бодро постукивали ходики на стене. Вера осторожно высвободила руку, поднялась и медленно подошла к раскрытому окну как раз в то время, когда с неба упала звезда, оставляя за собой седоватый след. С улицы пахнуло ночной прохладой.
Василий и не заметил, как после его слов Верины глаза нехорошо блеснули, а в сузившихся зрачках застыла какая-то особенная решимость. Он подошёл к ней сзади и, положив руки на сильные и упругие её плечи, сказал: — Ну што ты… — Вера не шелохнулась, и только вполголоса чётко произнесла: — Руки убери… — И сказано это было таким тоном, что Василий как будто сразу протрезвел: убрал руки, как-то неловко, с глуповатой улыбкой, развёл их по сторонам, растерянно пробормотав: — Так я ж…
— Ты пришёл сюда, потому что дал клятву, — перебила Вера. — Считай, что ты её исполнил. А лапать чужую бабу ты тоже клялся? И когда снимал рукавицы с убитого Демьяна, жарко тебе не стало? Вроде и мужик ты, как мужик, а есть в тебе что-то такое… нехорошее… Гнильца какая-то…
Василий стоял с виноватым, растерянным лицом и молчал. Да он и не знал, что сказать. Досада переполняла его: как же так, ведь ничего плохого не замышлял, а как-то всё сразу наперекосяк…
— Ладно, поздно уже, — отрезала Вера. — Я вам в сенцах, на топчане постелила, — и принялась убирать со стола.
Он посмотрел на неё так, словно она только что вынесла ему приговор.
За окном воцарилась звенящая ночная тишина, но на востоке уже затеплилась тонкая рассветная полоска.
Вера, не стала разбирать постель, и прилегла на лавке у печи. Она заплакала, но это были слёзы облегчения. Ей не в чем было себя упрекать. Она твёрдо поверила, что вот теперь действительно всё будет по-другому, и рано или поздно настанет тот день, когда в окно её дома постучится счастье.
Утро выдалось ветренным. В палисаднике громко шептались кусты. Из-за леса к деревне стягивало фиолетовые тучи. Местами сквозь них пробивались солнечные лучи, придавая общей картине сказочный вид. Вдалеке, в сторону старого кладбища шёл, прихрамывая, солдат с вещмешком на плече. Низко над землёй сновали стрижи. Видно, скоро быть дождю.